8 мая 2013 года
Цветков Евгений Иванович. 87 лет. Сапер.
Когда немцы заняли нашу деревню, нас вместе с пленными на дороге заставили работать, снег убирать. И я партизанам сообщал: какие части проходят, какого назначения. Таким образом, побыл подпольщиком в партизанском отряде.
Немцы хранили снаряды, а мы головки у снарядов снимали и уносили. А без них они не взорвутся. И вот когда они отступали, ящики со снарядами заложили под мост, чтобы, русских подорвать. Но благодаря нам дорога оказалась цела.
Уходя, фрицы сожгли всю деревню. Всю деревню дотла. И бани, и солому, и сено. Только картошка, что лежала в подвале, осталась. Вот картошку печеную и ели.
До призывного пункта прошли с отцом километров 100 пешком. Призвали нас в начале 44-го. Шинель мне выдали всю в заплатках. Ношеная, ношеная, переношенная. Наверное, с убитого сняли, и мне. Светится, как занавеска. Ботинки дали американские и тонкие портянки. А начало марта, еще снега много — ноги всегда мокрые были.
Батя у меня воевал два месяца. Когда мне дошло письмо от матери о похоронке на отца, зашел я в сарай, выплакался. Прямо рыдал. Мне так было жалко отца. А брат мой после партизан, считается, навык большой. Его сразу под Нарву, с танковым пулеметом. А он его в жизни не держал никогда. Первая атака. Попал снаряд. Ногу отняло по самое некуда, и рука в двух местах. Что он навоевался? Всего сутки. В атаку больше двух раз не ходят.
Первую мину когда разминировал, чуть в штаны не напустил. Вот как страшно было. Клевер по колено, а немец мины эти еще осенью ставил, когда травы не было. Все просело, и стойку у мины не видно, одни усики только. И вот начал общупывать свой участок. Траву, как волосы, между пальцами пропускал. Долго не находил. Потом нашел, и шепотом (немец-то близко) радостно закричал соседу: «Вовкин, я нашел!».
Сапер рискует своей жизнью всегда. Как-то наши части заняли участок, а впереди — рожь. И командование боялось, нет ли там мин. И, конечно, послали нас. Представляете себе: ночь, хоть глаз выколи, как мины-то искать! И мы оббегали все поле туда-обратно. Не подорвались, значит, нету мин.
Зубову гору под Ростовом никак не могли взять. Она высокая: 15 километров обзор имеет. И немецкие доты во все стороны. Командование решило вместо нормальных бойцов послать туда штрафников. А мне приказали сопроводить. Как нас обстреливали с той горы! И ни стоять, ни лежать, ни укрыться нельзя. Надо идти вперед. Из 190 человек нас осталось 7. А немцы все-таки отступили, даже пушку бросили. За этот подвиг я получил свой первый орден — Славы третий степени — и звание ефрейтор. То есть старший солдат.
Контузию получил, когда ехал на танке Т-34. Впереди, рядом с башней, — место сапера. Держусь за скобу, качает из стороны в строну, и длинным щупом впереди все прощупываю. И в это время мина прямо в башню танка попала. Всех их ранило. А меня с танка откинуло. В себя когда пришел, ни танков, ни людей, никого. Встал, пошел, нашел санинструктора, осмотрели меня на сотрясение. Да и пошел дальше в наступление.
Как-то налетели на нас наши же самолеты. И по нам так хорошо «Би-би». Да так прицельно. «Старшина, — кричим, — где простынь? Расстилай, сигнализируй, что свои». Слава богу, все живы остались.
За «языком» очень часто ходили, как на работу. Как только сумерки, мы уходим. И так каждый день. Вот ползу я раз впереди. С проволокой провозился долго. А наши ножницы, как назло, на всю округу слышно, как они щелкают. И немцы нас приметили, стали гранатами забрасывать. Мы побежали, я схватился: моих разведчиков уже нет. Но бежать надо. А ноги так обморозил, пока лежал, что бежать не мог. Лег опять, отогрелись маленько, и опять вперед.
В саперы никто не шел. Даже из пехоты. Нас с товарищем командир заманивал мешком сухарей, ведь с едой плохо было тогда. Когда демобилизовался, предлагали остаться. Но я уже столько наразминировался, больше не хочу.
Гладков Илья Матвеевич. 88 лет. Десантник.
Когда началась война, мы с ребятами пошли в военкомат: «Возьмите нас на фронт». А за нами начальник телеграфа бежит (работал я тогда на центральном телеграфе в Красноярске), кричит: «Без связи нет победы!». И нас оставили, не взяли.
Призвали только, когда на фронте было очень положение тяжелое. В начале 43-го года. Оправили в училище. На командира учиться. Шесть месяцев отучились, присвоили сержантские звания, отправили на фронт. На фронте я был недолго. Вернули обратно в училище.
Непосредственно в атаку я не ходил, хотя рвались, хотели. Но не пришлось. Мы ведь занимались формированием частей, обеспечением, снабжением, подготовкой кадров для фронта, для армии.
Самым сложным была сама служба. Ведь в армию пришел школьник. Боевая подготовка, боевые действия, опасность — все было, трудности приходилось преодолевать.
Было нас четыре брата. Один погиб на Халхин-Голе (с японцами), второй брат пропал без вести на фронте. Сестра тоже была на фронте, работала в связи.
В Воздушно-десантных войсках прослужил без малого 30 лет. Вовсюда посылали десантников, нам говорили: «Ну а кто, кроме вас». Везде побеждали, помогали устроить жизнь, порядок, восстановить правительство, хозяйство.
С Маргеловым, командующим ВДВ, хорошо служили, дружно. Знакомы были с военных лет, и общались до конца жизни. Это был наш отец, герой Советского Союза. Был признан десантником №1.
У меня на счету 280 прыжков. Это не много. Я только со своими солдатиками прыгал. На занятия постоянно с ними.
Сейчас здоровье уже не то, с дыханием проблемы, ходить тяжело, возраст все-таки большой. Но все еще работаю в Городском совете ветеранов, помогаю председателю. И такое чувствую удовлетворение от работы! Ветераны благодарят за помощь, мероприятия, они откликаются, довольны. Им приятно, что их не забывают.
В Новгороде было 46 ветеранов ВДВ. Осталось двенадцать.
Рапопорт Семен Абрамович. 88 лет. Разведчик.
Когда началась война, мне было 16 лет, учился в 8 классе. 16 июня мне исполнилось 16 лет, а 22-го началась война. Детство кончилось.
Как-то за обедом отец вдруг встал и говорит: «Я должен идти защищать Родину». Хотя по состоянию здоровья он был освобожден от службы вообще. Он несколько раз ходил в военкомат, в призыве ему отказывали. Но когда началась война, он все-таки добился своего. В обед объявил: «Я ухожу на фронт». И через день ушел.
Нас, восьмиклассников, призвали на трудовой фронт. Мы укрепляли Москву. Копали противотанковые рвы, ставили металлические надолбы, чтобы танки не смогли пройти, а также готовили аэродромы для посадки наших самолетов: выстраивались в цепь, под руку, и таким образом утаптывали снег. Работали и днем, и ночью.
У нас четыре ученика погибли: две девушки и два парня. Ведь было все: и обстрелы, и бомбежка. Весь класс наградили медалью «За оборону Москвы». А она считается боевой.
Через месяц мы получили на отца похоронку. Из-под Вязьмы, где был отец, в город вернулся только один человек.
Я пошел работать на фабрику учеником электрика. Кроме того, нас отправляли на заготовку дров для котельной. Это в лесу по пояс в снегу. Две картофелины мама даст, хлебушка кусочек, и вперед. А еще с другом ходили разгружать вагоны с зерном. Это уже и после смены на фабрике, и после леса. Чтобы заработать полбуханки хлеба. Получив эти полбуханочки, мы боялись крошечку съесть, все несли домой.
Меня призвали в начале 43-го, попал в воздушно-десантную бригаду. Началась тяжелейшая подготовка, чтобы мы на фронте смогли воевать. Зарядка начиналась в 6 утра. Готовили нас на высадку в тыл к немцам, но потом отменили. Нас — в эшелон и на фронт.
Целая рота девушек была в нашей бригаде. Они и прыгали вместе с нами, и вместе с нами пошли на фронт. Такие девчонки молодые, нам ровесницы. Мы очень их жалели. Ведь мы были в полной боевой выкладке: снаряжение, скатка шинельная, оружие, боеприпасы, противогазы, саперная лопатка. И у них то же самое. А двигаться нужно было ускоренным маршем. Жалко их было.
Нам выдалось сопровождать знамя. А в лесах были посажены «кукушки». Это враг, засевший на деревьях. Приходилось простреливать верхушки деревьев, очень много таких «кукушек» посбивали. Знамя сохранили. За его потерю виновные тогда отдавались под суд военного трибунала, а часть расформировывали.
За первую вылазку, где мы взяли пленного, а он дал ценные сведения, я, разведчик, получил «За отвагу». Считается солдатской высшей наградой.
В наступлении мне пробило осколком ногу. Насквозь. Много крови потерял. Меня с поля боя вытаскивала девушка-санитарка. Потом меня три километра несли до полевого госпиталя.
Как-то я надумал сбежать с госпиталя. Узнал, что наша часть формируется в Калинине, а это было недалеко. Но кто-то меня выдал. Начальник госпиталя грозился отдать под суд. Я ему и письма показал, что меня ждут. Но меня в охапку, в машину, и обратно в госпиталь.
Из госпиталя меня направили в Ярославль, пулеметно-минометное училище. Базировались мы в летнем лагере, в 20 километрах от училища. В один день мы получили приказ в полной боевой выкладке, с оружием бегом и форсированным шагом прибыть в Ярославль. А это 20 километров.
Нас построили и объявили, что кончилась война. А мы на ногах-то после такого бега почти не держались. Но какое было веселье, какая радость!
Периков Илья Григорьевич. 90 лет. Партизан.
В наше село Бахмутово немцы пришли уже в середине июля 41-го года. И нас оккупировали. В декабре согнали нас на станцию в Сольцах. Загнали в товарные вагоны и увезли, мы сами не знали, куда. Оказалось, привезли в Польшу. В концлагерь недалеко от Белостока.
Что из себя представлял концлагерь? Проволочное заграждение, охрана, вышки, постовые с оружием, и бараки-бараки-бараки. Такие длинные бараки, человек по 100.
С неделю мы осмотрелись и решили бежать. Несколько дней готовились, и в одну из ночей совершили побег. Трое нас было. Нас не преследовали, и мы смогли оторваться. К рассвету добрались до одного хутора, к поляку. Он нас приютил: в картофельной яме, погребе просидели весь день. Когда стемнело, ушли.
Пошли на восток, к своим. В одном месте попали в засаду какую-то, нас обстреляли. Оказался я один. Ночью шел, днем где-то спал. На хуторах кое-где подрабатывал, за продукты.
Так я дошел до Белоруссии. Недалеко от Полоцка встретил первую группу партизан. Они меня взяли к себе в расположение. А какая база у партизан: несколько шалашей. Ни землянок, ни домиков — ничего.
В начале они мне не доверяли, потому что документов у меня не было. Когда на опушке леса среди болот ставили меня постовым, рядом ставили настоящего постового, и так меня проверяли. Дали мне в начале винтовку ржавую, затвор у нее не работал. Вот такое оружие было у меня. Но потихоньку осваивался.
На костре в ведре готовился обед. Наложены куски конины и сверху слой комаров. Комаров там уйма была. Вот это варево и ели: выдавали кусочек конины, больше ничего — ни хлеба, ни соли — не было. А на другом костре обязательно из дерева делали уголь. Фельдшер следила за этим: потому что просто мясо без угля пищеварение не принимало.
Первая серьезная диверсия была, когда наша группа под Полоцком взорвала нефтебазу. Удачная операция было, зарево стояло за 40 километров. А в Латвии мы взорвали эшелон. В партизанском отряде я был 19 месяцев. Наша бригада называлась «Бригада неуловимых».
После госпиталя я попал на Первый Прибалтийский фронт. Был в 13-й штурмовой бригаде. Ставили мины, делали минные поля, разминировали. И дальше всё на запад, на запад.
Победу мы выстрелили в Польше. Пошли разговоры о демобилизации. Поговаривали, что нашу бригаду в Москву повезут, ведь там формировали. Такое приподнятое настроение было: едем домой! Погрузили нас в эшелон, повезли. И вот мы смотрим, Москву проехали, а никакой остановки нет. И всё прем и прем на восток без остановок. Оказалось, привезли нас в Монголию. Началась война с Японией.
В августе месяце мы оказались в пустыне Гоби: жарища, воды нет, и мы в этой пустыне продвигались к маньчжурской границе. Шли сначала пешком. А потом командование дало задание уже на попутных машинах добираться.
Остановил я со своим отделением американский студебеккер, погрузились. А за рулем такой громаднейшей машины — женщина. Смотрим, такая худенькая, щупленькая, а ведет машину так уверенно.
Есть у меня медаль за партизанщину. Меня представляли к награде несколько раз, но не давали. Время было такое, ведь смотрели на меня: был в оккупации, был в концлагере.
Орден Cлавы я получил за особое задание в Латвии. Нужно было навести понтонный мост через реку, чтобы пропустить технику. А немцы с той стороны никак нас не подпускали. Особенно ненавистным был один пулемет: косил беспрерывно. Погибли несколько наших ребят. Командование решило: нужно попробовать одному человеку потихоньку переправиться и заставить замолчать эту пулеметную точку. Выбор пал на меня, приказ есть приказ. Ночью на замаскированном кустарником плотике я пошел. С собой даже автомата не было, только гранаты Ф-1 и РГД. Подобрался я к тому берегу скрытно, и дальше по кустам по-пластунски пополз, закидал пулемет гранатами. Немцы даже не разобрались, откуда взрыв, никак не ожидали, что человек может тут оказаться. И обратно удачно дополз.
Узнал о награде только через 53 года. В областном военкомате запросили документы. И потом за подписью Путина прислали сюда награду, и во время открытия стелы воинской славы наш губернатор вручил мне этот орден.
Михеев Василий Петрович. 87 лет. Мотоциклист.
Я учился в педтехникуме. Два года отучился, а третий не удалось: началась война. 10 августа 42-го года получил повестку. Мне было 17 лет.
Отправили нас в город Сергач, готовили армейских разведчиков. Проучился три месяца и стал работать инструкторами по вождению мотоциклов. Потом начали формирование 51-го мотополка, получали технику. Часто бывали в Москве, на заводе Лихачева, где технику собирали.
Я все удивлялся: за здоровенными станками стояли крохи-пацаны. Шея тонкая, сам тоненький, ему ящик под ноги, и стоит у станка. Оборванные, грязные ребятишки. До сих пор они перед глазами.
Помню бои на Курской дуге. Мы были в местечке Коммуна им. Сталина, в дубняке. Вдруг летит колонна юнкерсов, и пошли нас утюжить. А потом уже летят и фоке-вульфы, и мессершмитты. Первую бомбежку выдержали. Выскочили из окопов, и побежали. Бежим по конопляному полю, конопля заплетается за ноги, ужас. Но все-таки добежал до своего Харлея. Смотрю, бак прострелен, бензин течет. Пулеметчик мой пилоткой заткнул кое-как, и поскорее дёру.
Жили мы в лесах. Зима, снег, грязь. Где найдешь клок соломы, сена — и слава богу. Спали кучей. Костер разожжем, сгребем его в строну, чтобы земля теплая была, как поросята друг на друга заберемся и спим.
Самое страшное — это бомбежки. Шипит — значит, прыгай быстрей в окопы или траншеи. Свистит — значит, мимо. Вот и определяешь по звуку, недолет или перелет. Этого я боялся всегда, ведь жить-то хочется. А кто говорит, что ничего страшного не было на войне, значит, настоящего ничего не видел, ни бомбежек, ни обстрела.
Подо Львовом меня хорошо царапнуло. Мина рядом разорвалась, и осколки в меня: голова, спина, ноги. Хорошо, по-молодости быстро на мне все зажило. И догнал свою часть.
Как-то поехали в разведку, вдруг вываливается целая колонна немцев. Стали стрелять. Я схватил немецкий пулемет МГ-34, лег у одного вагона, и пошел очереди за очередью давать. Атаку отбили. Через некоторое время награждают нас. Кому медаль, кому благодарность, а мне — орден Славы. В представлении было написано: «Старший сержант Михеев огнем из пулемета убил 15 фрицев». А я считал, что ли, сколько их было. 10, 12 или 15. Все же били.
В 42-м, 43-м пленных когда брали, они всегда кричали: «Хайль, Гитлер!». А вот когда уже в 44-м Польшу, Украину освобождали, они уже говорили: «Гитлер капут».
Когда освобождали концлагерь, страшно было смотреть. Кости, скелеты оттуда выходили. А весь Берлин горел, шел дым. И без конца летали наши самолеты.
На Эльбе мы встретились с союзниками, американцами. Я там впервые увидел негров. Гоняют на виллисах, доджиках, студебеккерах, как черти. А твердили они одно слово «Водка». Они нам банки тушенки, галеты, а сами: «Водка! Водка!». Виски они свои не любили, подавай нашу.
8 мая мы были в Праге. Лег отдохнуть под дерево, рюкзак под голову, да и заснул. Наутро просыпаюсь от страшной стрельбы. Вскочил, ничего не пойму спросонья. А потом кричат: «Победа! Победа!». У кого что есть в руках — пулемет, автомат — стреляют в воздух. Я тоже диск автомата расстрелял.
После войны я работал в органах госбезопасности. Борьба с преступниками: изменниками родины, участниками расстрелов, агентами немецко-фашистских разведывательных и контрразведывательных органов. Надо было же выяснить, что у нас натворили немцы во время войны. Полицаи, ССовцы многих же на свою сторону переманили. «Немцы давали кофею и марки», «Обещали лошадь и землю», — говорили потом эти предатели. А во время войны убивали детей, женщин, стариков. Я до сих пор не могу понять: а что в душе-то было у них, чтобы идти на такие зверства?!
Самым ужасным было — хоронить друзей-однополчан, товарищей. А какие были похороны? Кое-как. Холмик, да табличка: лейтенант такой-то, сержант такой-то, родился тогда-то, убит. Вот и всё.